Дарья Казакова

Казакова Дарья               

  Как щенки счастье искали
Была у хозяина собака, ходил он с ней на охоту. Однажды сидела Марта – так звали собаку – сидела у очага и нежданно-негаданно родились у неё трое щенят. Старшего назвали Черныш, младшего - Беляш, а среднего – Рыжик: по цвету окраса.
Уже через год старая Марта умерла, но за это время щенки уже успели кое-чему научиться: Беляш на охоту ходил, Рыжик дом охранял, а Черныш хозяина забавлял. Как-то раз сидели щенки в доме и Рыжик вдруг сказал: «Почему это, братцы, мы так часто слышим про счастье, а самого счастья не видим? Давайте отправимся в путешествия, может, найдем его». «Давай!» - весело согласились Беляш и Черныш, и щенки в этот же день убежали из дома.
Шли они через лес долгой-долгой дорогой и пришли к развилке, а у развилки камень лежит с надписью: «Налево пойдешь – пропадешь, направо пойдешь – богатство найдешь, прямо пойдешь – счастье разыщешь». Решили тут щенки разделиться: старшему направо, среднему прямо, младшему налево. И отправились дальше каждый своим путем.
Немало прошел Черныш по дороге, пока не увидел яму, в которой бродит злой дух, притворяющийся Счастьем. Стал он просить щенка: «Подними меня наверх, богатым будешь!». Ответил ему Черныш: «Я и так богат хозяином и братьями», - и дальше пошел. И снова попадается ему яма, в которой другой, но такой же злой дух сидит. «Подними меня, - просит, - счастливым будешь!». «Я голода не знал и битым не был, - просто отвечает щенок. – Я уже счастлив». И отправился дальше. Видит – третья яма, а в ней настоящее счастье бродит и молит: «Помоги, маму твою оживлю!». Вытащил счастье щенок, а дома в это время Марта поднялась живой и здоровой.
Беляш шел и попал в заколдованный город, где стреляют во всех собак, и если промахнутся и собака выживет, то хозяева её будут счастливы. Много Беляш за зверями в лесу бегал и сумел скрыться ото всех охотников. А дома девушка, которую любил хозяин, вышла за него замуж.
Рыжика дорога привела в разрушенный город, и щенок сразу должен был спрятаться: в небе пролетела ужасная черная десятиголовая птица. «Это страшная Кар, - сказали Рыжику жители города. – Её можно победить только назвав её настоящее имя». «Её зовут Грач!» - крикнул щенок, и тут же Кар превратилась в маленькую черную и безобидную птицу. Радостные жители щедро наградили щенка и отпустили домой.
Вернулись все три щенка из путешествия, встретились-обнялись, и сказал Беляш: «Далеко мы счастье искали, а оно близко оказалось. Счастье в том, что все мы вместе!». Вот так щенки и нашли счастье.


Сказка про Звездное небо
Жили-были в стародавние времена высоко-высоко нд землей яркие звезды-сестрички и брат и старший ясный месяц. Семья была большая, проблем много: то младшие не слушаются, то старшие ленятся, то уступать никто не хочет. Когда царил среди них мир и порядок, то по ночам они дружно высыпали не небосводе и светились от радости. А люди на земле в это время любовались ими и знали, что завтра будет хорошая погода, и тоже радовались. А когда звезды ссорились, то они сердились друг на друга и закрывались серыми тучами, не хотели сиять.
Всякий раз приходили звезды к брату-месяцу жаловаться, но трудно было ему рассудить их сразу, и начинал он думать. Долго думал, толстел от этого и всего за десять ночей и вырастал до круглой луны. А когда принимал решение, то брал он тогда звезду-виновницу и сбрасывал с небосклона. И успокаивался тогда, светил пару ночей ярко-ярко своими полными боками и снова начинал худеть. Но в звездной семействе за это время появлялась новая звезда вертихвостка, снова некоторые ссорились и жаловались месяцу, а тот то худел, то полнел, и продолжалось так каждый месяц бесконечно долго.
Трудно было месяцу сбрасывать звезды с неба, и жаль было их – ведь сестры они ему! – и решил он так. Собрал он все-все звезды и поделил их на созвездия, а в каждом выделил старшую и главную, например, в красивом созвездии Орион ясную звездочку Ригель. И настал тогда полный порядок! Каждую ночь все звезды появлялись на небе, каждая на своем месте, и если их вдруг не было видно, то только потому, что Ветер вдруг вздумывал выгонять на простор свои любимые тучки. А братец-месяц то раздувался от гордости за себя, то худел, чтобы своим светом сестричек не затмевать.
И установленный им порядок до сих пор держится. 

Почему у человека нет крыльев?

Почему  у  человека нет крыльев? Да потому, что он их потерял! А как?Сейчас расскажу.В одном далеком царстве жил царь со своими подданными. СобралсяЦарь каким то днем на охоту. Взял колчан золоченый, положил туда стрелыточеные и полетел к небесам. Летит он, значит, по небу и видит множествоптиц. Ну царь и давай их стрелять. Да как метко! Одной стрелой двух птицсшибает! Посшибал царь всех птиц и спустился на землю, птиц собирать.Собирал, собирал царь дичь и зашёл в глубокую чащу. А  из чащи выходитогромная птица и говорит:-Зачем ты моих деток поубивал? Не ты их вырастил и не тебе их убивать!Что ты мне дашь, чтобы загладить свою вину?- Пойдем со мной, я тебе дам кучу денег! Только отпусти- сказал царь.Птица усмехнулась и отошла в сторону, крылом сокровища показала. Чтотолько царь не увидел!  Золото, серебро, драгоценные камни. Все этопроизвело на царя такое впечатление, что не описать словами.-Ну, что, проверил, что мне это совсем не нужно!-  зло сказала птица.-Не знаю, бери, что хочешь, только отпусти.- сказал царь.-Хм, что бы взять? А, хотя, принеси мне крылья всего человечества.Ровно через год ,  в этом месте, ровно в этот час тут состоится вторая нашавстреча. Изволь принести мне все крылья, а  то плохо тебе придется.-Но как же мне тут оказаться?-Пусти своего голубя и иди за ним.- сказала птица.Царь хотел ещё что-то спросить, но птица уже исчезла вместе со своим богатством.Пришёл царь во дворец темнее тучи и ругает себя:-Зачем мне столько дичи!? Мог бы немного побить и идти домой. КрыльяБыли бы целее! А, хотя, если подумать, птица не пошла со мной, значит,Испугалась света! Если я буду сидеть во дворце, то птица не прилетит.Стал сидеть царь во дворце. Никуда не выходит. И так весь год  маялся. В нужное время птица прилетела прямо во дворец и говорит царю:-Почему не явился!? Крылья мне собрал?! Нет?! Почему?!-Я… Я… Прсто… -Так ты! Хотела я твою честность и смелость испытать, да вижу трус ты и Обманщик! Птиц моих пострелял  и ответ держать не хочешь. Забираю  я всекрылья, не смогут больше твои люди  летать никогда! Это вам наказание зажадность и трусость.Так сказала птица, взяла крылья и улетела.Так и живет человек с этим наказанием, и не летает больше. 

  Роза

В  одном королевстве жила бедная девушка. Питалась она плохо,на новую одежду приходилось копить годами.А тут еще назначили бал.Плохо пришлось девушке, ведь на бал должны  прийти  все людиКоролевства. Люди пойдут туда разодетыми самым лучшим образом, а уНее нет никакой одежды.          Пошла девушка на бал в старом платье, на котором было пять илиБольше  заплат.  Других  платьев  у Розы  ( так её звали ) не было.         Шла  она  мимо небольшого  кустарника с неизвестными цветами. ТоЕсть у них не было названия. От этих цветов шёл такой дивный аромат, чтоРоза решила вместо заплат прикрепить эти цветы и украсить цветами волосы.          И когда она пришла на бал весь народ воскликнул: « Какой  прекрасныйТанец!»           Роза стала петь,  и весь народ воскликнул  « Какое прекрасное пение!»           И когда организатор бала спросил,  кого выбрать победителем, то народСказал в один голос:          - Розу!!!Роза, красная от смущения , поднялась на пьедестал, где ей надели корону и повязали ленту « Королева бала»   Тут у  Розы спросила одна дама:    - А как называется этот цветок?     -Не знаю - ответила Роза.     Тогда один молодой человек сказал:- А давайте назовём этот цветок в честь победительницы - роза. - Хорошо - согласились люди.- Ну, раз вы согласны – сказала Роза, то давайте так его и назовём.И стали называть цветок розой и до сих пор любуемся мы его красотой И вдыхаем прекрасный  аромат и вспоминаем нашу бедную девушку Розу.

Последнее дело Ватсона

Дисклеймер: Персонажи принадлежат Конан Дойлю, идея и исполнение мне, буквы – алфавиту.

Описание:
Он ничего не понял, когда увидел в дверях смертельно бледного Лестрейда.
Он ничего не заподозрил, когда инспектор сдавленно и тихо попросил проехать с ним.
Он ни о чём не догадался, пока не откинул простыню с лица лежащего на земле трупа.
Перед ним был Ватсон.

До
– Холмс, что вы думаете о загадочной краже полотна Рубенса из Меригон-Холла? – спросил Ватсон, внимательно изучавший криминальные колонки утренней газеты.
– Вы явно льстите этому происшествию, Ватсон, – сказал Холмс, не поворачиваясь. – В нём нет ничего загадочного: картину якобы украл сам коллекционер, в последнее время слишком пристрастившийся к игре в карты и вынужденный тайно распродавать коллекцию с целью скрыть своё незавидное финансовое положение от общества и в первую очередь от семьи. С делом вполне справится и Скотланд-Ярд, если, конечно, не поленится узнать о состоянии банковского счёта «обокраденного».
– Во вчерашнем «Стрэнде» опубликовано продолжение истории Обаятельного шантажиста, – мельком бросил взгляд Ватсон на газету, отложенную в сторону. – Жуткая несуразица, которая почему-то очень популярна.– Неужели хоть кто-то читает подобный вздор и восторгается наглым преступником с топорными методами работы, тянущим из жертвы всё до последнего пенса? – охотно согласился с ним Холмс.В это утро он был необычайно бодр и полон сил, что было связано с разрешением загадки о странном убийстве ради фарфоровой чашки с отколотой ручкой. Холмс бы с удовольствием направил свою энергию на расследование очередного преступления, но клиенты пока не спешили поделиться с ним интересным делами, и он собирался провести время за химическими опытами. Словно не замечая несколько недовольного взгляда Ватсона и совершенно не думая о неизбежном огорчении миссис Хадсон из-за малоприятных запахов в квартире, он уже зажёг спиртовку и начал нагревать пробирку, как раздался торопливый стук в дверь. Холмс, заинтересовавшись, поднял голову и сказал:
– К нам посыльный, Ватсон. Со срочным сообщением, вероятно, от Скотланд-Ярда.
Ватсон не успел ничего спросить, даже удивиться – по лестнице, игнорируя возмущённый окрик миссис Хадсон, быстро взбежал и ворвался в комнату долговязый мальчик, крепко сжимавший в руке изрядно помятую записку. Не в силах отдышаться и хоть что-то сказать, он протянул её Холмсу, а сам привалился к косяку двери.
– Двойное убийство на Беркли-стрит. Заколоты лорд Уильям Корчфилд и сэр Энтони Корчфилд. Холмс, срочно нужно ваша помощь, – прочитал неразборчивый текст Ватсон, заглянувший Холмсу через руку. – Подписи нет.
– Узнаю старину Лестрейда, – усмехнулся Холмс. – Только он пишет такими каракулями во взволнованном состоянии - а инспектор очень взволнован.
И правда, почерк оставлял желать лучшего: буквы скакали, лезли друг на друга, смешиваясь, дважды была поставлена клякса. До чего сильно спешил Лестрейд, если не стал ничего исправлять и поскорее отправил это Холмсу!
– Убийство произошло не больше часа назад неподалёку отсюда, - мальчик, наконец, отдышался и смог заговорить. – Инспектор Лестрейд просит вас забыть все разногласия и как можно скорее приехать – пострадали знатные лица, и Скотланд-Ярд не имеет права на промедления, не может позволить убийце ускользнуть.
– Наконец-то наш старый друг оценил наши скромные способности по достоинству, – заметил Холмс. – Ватсон, я надеюсь, вы составите мне компанию?

***
Дом 27 по Беркли-стрит производил самое неприятное впечатление. Забранные решётками окна, строгий серый фасад без единого украшения, грозные чёрные и довольно толстые двери – во всём было что-то гнетущее, совершенно отталкивающее любого посетителя. Невозможно было представить, что здесь проживают, впрочем, уже проживали, благородные братья Корчфилд, люди из высшего общества.
Лестрейд встретил Холмса с видимым облегчением на лице и сразу же поспешил провести сыщика и его верного летописца в дом, попутно вводя их в курс дела.
– Братьев Корчфилд убили около часа назад. Закололи, потратив минут двадцать. В доме была только глуховатая кухарка, которая ничего не слышала, а тела обнаружила горничная, бегавшая в момент убийства за фруктами к завтраку, но пока это всё, что мы можем сказать - эксперты ещё не осматривали тела, а мы – место преступления. Мы ничего не трогали.
– А также почти не заходили в комнату и не затоптали следы, что неожиданно и похвально с вашей стороны, – обронил Холмс, склонившись над порогом и что-то внимательно рассматривая.
Пока его друг исследовал паркет, Ватсон осторожно прошёл к телам убитых. Характер нанесённых ран предполагал мгновенную смерть, и Лестрейд верно сделал, что не стал звать врача, кроме как для приведения в чувство увидевшую всё это горничную. Похоже, это не случайное преступление, убийца явно сильно ненавидел Корчфилдов: первые удары он нанёс в сердце, а затем, не целясь, ударял клинком в грудь, вымещая крайнюю злобу.
Холмс же, как только изучил нечёткий, но различимый след у порога, на цыпочках прошёл в аскетично обставленную гостиную. Покружил немного над телами, уделяя внимание ранам убитых, бегло оглядел случайно опрокинутый деревянный столик, самым тщательным образом изучил подлокотники кресла, о которые убийца вытер орудие преступления, присмотревшись, стянул со спинки кресла пару тёмных волосков и разогнулся с довольным видом. Лестрейд следил за всеми действиями Холмса с надеждой и, как только сыщик поднялся, осведомился о результатах осмотра.
– Убийца – мужчина из общества, лет сорока-сорока пяти, ростом чуть пониже вас, левша, имеет большой размер ноги, привычку много ходить пешком и является франтом, – словно между делом сообщил Холмс, ещё раз склонившись над грузным телом лорда Корчфилда. – Эх, нет, – пробормотал он после осмотра рук и выпрямился. – Вы можете забирать тела и проводить свои наблюдения, а мне нужно поговорить с горничной, обнаружившей своих хозяев убитыми.
Лестрейд просиял. Пообещав привести горничную через несколько минут, он вышел из комнаты, на ходу раздавая приказания ожидавшим в холле подручным.
– Холмс, вы не могли бы объяснить… – лишь только инспектор покинул их, попросил Ватсон, делавший заметки в блокноте.
– То что, что убийца – низкорослый левша можно понять с первого взгляда по характеру ран, – с готовностью отозвался сыщик. – Только он может нанести удары приземистому лорду Корчфилду напрямик, не сверху вниз, а промахнувшись, скользнуть по телу справа налево, как сделал бы любой левша. О размере ноги я сделал вывод по любезно оставленному преступником следу. Часть рисунка на подошве стёрлась, но обувь явно новая, вывод: он любит много ходить пешком. У убийцы уже пробивается седина, которую он, закрашивая волосы, успешно скрывает. Для пожилого у него слишком крепкая рука и сильный удар, а для молодого он слишком рано начал седеть.
– А как вы определили, что он франт?
– Только франт настолько озабочен своей внешностью, что закрашивает седину. Кроме того, принюхайтесь, Ватсон. Вы чувствуете? Кроме запаха крови и ненавязчивого аромата туалетной воды, исходящего от сэра Корчфилда, в комнате присутствует довольно стойкий запах новомодного парфюма, которым и пользовался убийца.
Их беседу прервал Лестрейд, сообщивший, что горничная готова дать показания, но наотрез отказывается приближаться к месту преступления и просит провести разговор на кухне. Холмс, хоть и досадливо вздохнувший, не возражал.
Мисс Паркер оказалась миловидной женщиной лет тридцати, ужасно напуганной и ещё не до конца пришедшей в чувства, но старательно сдерживавшей себя и полной решимости помочь изобличить преступника.
– Я служу у лорда Корчфилда всего пять лет, сэр, но могу поручиться, что они добропорядочные люди, сэр, – нервно комкая белоснежный платок, запинаясь и торопясь, заговорила она. – Вежливые даже к нам, а часто ли к нам бывают вежливы? Капризны, правда, для них всё должно быть идеально, все требования скоро выполняться, но так и платят они нам щедро. Вот сегодня сэр Корчфилд захотел груш. Джейми, выполнявший такие просьбы, еще вчера заболел, и к зеленщику – он стоит недалеко от дома, можно быстро добраться – пошла я. Немного задержалась, поругавшись с продавцом, пытавшимся продать не совсем спелые груши, так что вернулась только почти через полчаса и была готова получить нагоняй, а там… там… – Выдержка изменила мисс Паркер, девушка всхлипнула и уткнулась в платок.
Ватсон принялся великодушно утешать расстроенную и напуганную девушку, и Холмс, внявший его предупредительному жесту, подождал, пока горничная придёт в себя.
– Мисс Паркер, когда вы пришли, дверь была открыта?
– Да, сэр.
– Но вы этому не удивились?
– Нет, сэр. Видите ли, сэр, я слишком торопилась выполнить поручение сэра Корчфилда и забыла, что Джейми болеет и дверь запереть некому, а когда вспомнила, то не стала возвращаться. Я подумала ещё: «Что может произойти за десять минут?». Оказалось, может произойти убийство, – горько усмехнулась она, но на этот раз сдержалась.
– Вы не видели никаких спешно удаляющихся от дома людей?
Горничная отрицательно покачала головой.
– Или отъехавший прямо от дверей кэб? – спросил Ватсон, отходя от всё более собиравшейся девушки.
– Кэб был, - подняла глаза мисс Паркер, – но я не обратила внимания, кто в него садился.
– И номер кэба вы, конечно, не запомнили?
– Нет, с чего бы. Мало ли кто проезжает, - с сожалением ответила горничная, с явным облегчением встретившая завершение беседы.

***
– Мисс Паркер отзывалась о своих хозяевах как о добропорядочных людях, но для образцовых членов общества они слишком жестоко убиты, - Холмс хранил молчание всю дорогу до дома, что-то сосредоточенно обдумывая, и заговорил только оказавшись в родной уютной гостиной на Бейкер-стрит. – Думаю, нам стоило бы прогуляться до Лондонского университета и разузнать поподробнее о студенческом прошлом Корчфилдов, раз их дальнейший образ жизни безупречен.
– Может быть, Холмс, вы предпочтете не расспрашивать напыщенных профессоров, если можете услышать о юношеских годах Корчфилдов от их знакомого? – с удовольствием наблюдая возникшее на лице Холмса столь редкое выражение удивления, Ватсон продолжил. – Я был их приятелем и соседом по комнате младшего брата.
– Ватсон, вам удалось меня поразить, – искренне произнёс Холмс. – Я знал, что вы учились с ними в одном университете – об этом говорят одинаковые значки в вашей спальне и их гостиной – но даже и предположить не мог, что вы были их сокурсником и, более того, знакомым. Разумеется, я предпочту, чтобы о прошлом Корчфилдов рассказали вы, человек, в правдивости и искренности которого я могу не сомневаться.
– Ничего, что отличалось бы от слов прислуги, – Ватсон был тронут этой похвалой и спешил поделиться сведениями. – Обычные студенты, в меру усидчивые, в меру безалаберные. Ничего страшнее несданной вовремя библиотечной книги или выговора за болтовню на лекции за ними не числилось, да и никакие слухи относительно братьев не гуляли. Возможно, потому, что у них практически не было приятелей, что у старшего, что у младшего, только я и будущий лорд Фаррел, который добился успеха и стал членом Парламента. С ним Корчфилды были особенно дружны, а со мной скорее водили знакомство.
Холмс разочарованно пыхнул трубкой – не то он ожидал услышать; его стройная гипотеза, в которую так хорошо вписывались все известные факты, трещала по швам. Подойдя к окну и уделяя больше внимания случайным прохожим, чем беседе, он на всякий случай переспросил: «Вы уверены, что Корчфилды не были ни в чём замешаны?»
– Совершенно в этом убеждён, – Ватсона ничуть не покоробило уточнение друга. – Самым серьёзным их проступком был трёхдневный загул по случаю успешно сданной сессии, но кто из студентов тогда не гулял?
– И вы тоже, старина? – Холмс повернул голову и лукаво блеснул глазами, но Ватсон, деланно возмутившись, оставил вопрос без ответа.

***

На следующий день Холмс вернулся к своему обычному состоянию, молчаливому и немного даже безразличному. Он много курил, так много, что вошедшая миссис Хадсон, привыкшая, казалось, уже ко всему, сотряслась в кашле от едкого дыма. Её постояльцы рисковали остаться без завтрака, если бы не расторопность Ватсона, подхватившего поднос. Холмс и бровью не повел. Он ничего не ел и совершенно не заинтересовался свежими газетами, в которые, к чести инспектора Лестрейда, не попало ни крупицы информации о двойном убийстве в доме 27 по Беркли-стрит. Много играл на скрипке, но, к облегчению Ватсона, не извлекал из несчастного инструмента жуткие звуки, а именно играл что-то из своих изобретений и, скорее всего, безотчётно.
Но когда ближе к вечеру уже знакомый мальчишка снова появился на пороге их квартиры с новой запиской от Лестрейда, на этот раз довольно длинной, Холмс заметно оживился. Он с нетерпением прочёл послание и, не выпуская его из рук, надолго задумался, не заметив даже, что трубка погасла. Ватсон же, хотя и горел желанием узнать, что нового сообщил им инспектор, не стал расспрашивать друга и уделил внимание справочнику по современной фармакологии.
– Странно… Очень странно… – приятную тишину уже через несколько минут прервал медленный голос озадаченного детектива.
– Что странно, Холмс?
– Видите ли, Ватсон, инспектор Лестрейд по моей просьбе разузнал о состоянии банковского счёта братьев Корчфилдов, - он указал на смятую записку, которую так и не выпустил из рук. – Дела лорда были просто в упадке, а вот у младшего находились в самом плачевном состоянии – заядлый болельщик, он спустил всё своё состояние на скачках. Три дня назад, то есть за два дня до убийства, сэру Корчфилду пришла большая удача – его счёт пополнился на десять тысяч фунтов. Впечатляющая сумма, не так ли? Слишком велика для выигрыша на ипподроме.
– Может, это прибыль от акций? – предположил Ватсон.
– Энтони Корчфилд не имел вложений в прибыльные предприятия. В любом случае, доходы от такой деятельности представляют собой не круглые числа, а множество цифр, вплоть до пенсов. Здесь же весьма приятная глазу сумма в десять тысяч.
– Неужели вы предполагаете, что это…
– Да, Ватсон. Это шантаж. Подобные деньги сэр Корчфилд вполне мог потребовать за молчание, и я уверен, что если мы узнаем, кого он шантажировал, то узнаем, кто и убил вашего бывшего сокурсника. Но у нас пока нет достаточного количества фактов, чтобы сделать такое заявление, так что давайте поговорим о более приятных вещах. В следующую субботу в Ковент-Гардене представляют «Похищение из сераля», оперу, которую мне ещё не доводилось слышать. Не желаете ли сходить?
Холмс, по своему обыкновению, легко сменил тему разговора, но сейчас Ватсон был ничуть не раздосадован прерыванием беседы о недавнем убийстве. Противно было и думать, что его сокурсник, хороший в прошлом знакомый, мог быть шантажистом, и потому он с готовностью принялся обсуждать постановку, сулившую им в ближайшее время пару часов эстетического удовольствия.
Разговор затянулся допоздна: с оперы Холмс перескочил на особенности акцента выходцев из Скандинавии, а потом на скрипичные концерты; и когда Ватсон, завершив беседу, собирался отправиться спать, был уже довольно поздний для мыслимых и немыслимых визитов час, но в дверь постучали. Не желая утруждать миссис Хадсон, которая давно была в постели, он спустился вниз и с удивлением обнаружил на пороге не очередного клиента Холмса, а дочь своей старой пациентки.
– Доктор, прошу вас, помогите, у мамы опять началось, – умоляюще произнесла она, с надеждой глядя на него.
– Только не всё сначала, – простонал Ватсон, разворачиваясь и взбегая по лестнице.
– Холмс, у миссис Найджеллет обострение, я должен срочно уйти, – проговорил он на ходу, в спешке забирая из комнаты медицинский саквояж, одновременно порадовавшись, что всегда держит его наготове.
– Постарайтесь вернуться к утру – завтра нас ждёт много дел, – только и заметил Холмс, на уход друга почти не прореагировавший и снова погрузившийся в раздумья.
И Ватсон, схватив пальто, покинул квартиру.
У пациентки доктор провёл всего пару часов – рецидив болезни оказался не таким опасным, как он боялся – и, настоятельно рекомендовав престарелой миссис Найджеллет есть побольше белковой пищи и поменьше нервничать, он отправился домой, твёрдо намереваясь выспаться сегодня.
На улице царила столь глубокая ночь, что ни одного случайного кэбмена невозможно было найти, и Ватсон, старательно убеждая себя, что прогулка будет только полезна его здоровью, отправился к родной Бейкер-стрит пешком – благо, следовало пройти только две улицы. Ночь была довольно неприветливой: тёмной и безлунной, с пронизывающим до костей ветром и морозцем, пощипывавшим щёки, а потому и прогулка – малоприятной.
Он прошёл уже больше половины пути и заметно ускорил шаг, стремясь поскорее добраться до уютной постели, когда заметил мелькнувшую странную тень, когда различил чьи-то торопливые шаги. И злобное: «Мразь, шантажировать меня вздумал?» было последним, что Ватсон услышал, прежде чем острая боль пронзила его грудь и свет для него померк.
После
В эту ночь Холмс не ложился спать. Сначала его слишком захватили размышления о пропаже бриллиантового набора леди Флеминг, громком деле, о котором уже второй день трубили все газеты – всё довольно прозаично, воровка – горничная, укравшая по глупости весь комплект, притом самый дорогой, и наивно надеявшаяся отсидеться у подруги – а после ждал припозднившегося Ватсона. Слишком долго он был у пациентки, но кто знает, насколько серьёзным могло быть обострение?
Решив подождать друга еще час, Холмс потянулся за скрипкой, намереваясь провести ожидание за вдохновенной импровизацией. В его голове складывалась мелодия, он занёс смычок, приготовившись воплотить её, как всё оказалось испорчено внезапным стуком в дверь. «Ключи потерял?»
Дверь нежданному гостю открыла миссис Хадсон, настоящий жаворонок, бывшая в этот ранний час уже на ногах, она же и проводила посетителя наверх.
Он ничего не понял, когда увидел в дверях смертельно бледного Лестрейда.
Он ничего не заподозрил, когда инспектор сдавленно и тихо попросил проехать с ним.
Он ни о чём не догадался, пока не откинул простыню с лица лежащего на земле трупа.
Перед ним был Ватсон.
Пока ещё не чувствуя, как что-то натянулось и оборвалось, ещё не осознавая весь ужас случившегося, Холмс приблизился, и, как это часто бывало в расследованиях, мир вокруг перестал существовать. Попытаться нащупать пульс на вялой руке. Безрезультатно. Осмотреть раны. Идентичны Корчфилдским. Нанесены длинным узким клинком. Приблизительно определить время смерти. Учитывая ночной холод и нарушенное окоченение, около трёх часов назад. Перейти к осмотру места. Улица освещённая, но в ночной час пустынная. Убийство возле разбитого фонаря. На земле отпечатки уже знакомых ног. Никаких следов борьбы. Чёткие углубления от трости. Она предмет не роскоши, а необходимости. Брошенный платок, испачканный в крови. Без инициалов. Никаких оторвавшихся пуговиц или зацепившихся клочков материи. Почти ничего нового. Убийца тот же, орудие то же, техника та же.
Сейчас Холмс был лишь машиной, призванной изобличить преступника. Он не слышал разговоров у себя за спиной, не замечал сурового взгляда Лестрейда, под которым съёживались и умолкали самые своенравные констебли. Он был сосредоточен на тщательном осмотре места преступления и не позволял себе отвлекаться.
Лишь потом, много позже, когда он вернётся домой, когда на безобидный вопрос миссис Хадсон «Где доктор Ватсон?» Холмс сомнётся и ответит «Опаздывает», он почувствует разгорающееся и всепожирающее пламя, сжигающее изнутри дотла, не оставляющее даже пепла. Потому что только тогда придёт осознание того, что Ватсон не опаздывает. Он уже никуда не опоздает, потому что он умер.
Умер. Такое короткое слово, всего четыре буквы, но сколько же боли заключено в них, сколько страха и безысходности! Будучи тесно связанным с миром криминала, Холмс часто говорил: «Он умер, он убит, его убили», и никогда не придавал этому особого значения. Да, умер, но что в этом сверхъестественного? Оказалось – всё. И он, так легко оперировавший этими словами, так и не смог произнести «Ватсон умер». Он не умер. Он опаздывает. Он уехал. Он снова женился. Что угодно, но только не умер. Он же не мог умереть. Ватсон всегда рядом, всегда готов прийти на помощь и терпеливо снести очередную подколку. Часть Холмса отчаянно молила об этой спасительной мысли, другая же категорично велела взять себя в руки и признать суровую действительность такой, какая она есть. Но он не мог поддаться ни счастливому обману первой, ни жестокому прозрению второй. Он был слишком Холмс для этого. Слишком умный, слишком прозорливый, слишком верный, слишком дороживший Ватсоном, чтобы так просто перечеркнуть всё, что их связывало, чтобы всё просто забыть. Он не мог. «Что бы я делал без вас, Ватсон!», – говорил он часто, но ни разу всерьёз не задумался, что бы он делал без него в действительности. Оказалось – ничего.
Мысли тягостной дымкой окутывали его голову. Наскакивали друг на друга, смешивались, путались, как буквы в записке Лестрейда. Сменялись быстрее, чем картинки в калейдоскопе, и вертелись, вертелись, вертелись. Нагнетая и давя. Не в силах развеять этот ужасный диссонанс, Холмс со злостью ударил кулаком по столику у камина и с легкостью проломил деревянную столешницу. Он и не думал позвать домовладелицу, чтобы та осмотрела раненую руку, но миссис Хадсон, привлечённая шумом, поднялась сама и женским своим чутьём поняла, что случилось нечто ужасное, и даже не подумала упрекнуть постояльца за порчу мебели. Лишь молча вытащила у совсем не сопротивляющегося Холмса несколько неприятных заноз и ушла, тихонько притворив за собой дверь, за что тот был ей бесконечно благодарен.
Боль в руке, сначала почти незаметная, через пару минут уже разыгралась в полную силу и отрезвила его. Ребро ладони невыносимо жгло, но кости, похоже, были целы, несмотря на то, что он одним махом пробил довольно крепкий стол. Холмс обессиленно опустился в своё кресло и откинул голову на спинку. Ему как никогда было необходимо хоть немного покоя. В голове прояснялось, всё больше мыслей было связано с дикой болью, но их было гораздо легче игнорировать, чем звучавшее рефреном «Ватсона больше нет», от которого раскалывалась голова, которое он даже сейчас не до конца понимал и совсем не готов был принять.
Краем глаза Холмс заметил быстрое движение, но обнаружил, что это всего лишь зеркало, в котором мельком отразилась его стремительно отдёрнутая от виска рука. Кто он, этот человек в зеркале? Больше всего он был похож на потрёпанного жизнью солдата, вернувшегося с изнурительной войны и обнаружившего вместо домашнего очага груду развалин и пропавшую без вести семью. Усталый, разбитый, опустошённый. Вот только внешность была его, Холмса.
И едва Холмс понял, что незнакомец в зеркале – это он сам, что-то внутри него возмутилось, встрепенулось, отчаянно взбунтовалось. Логик и человек дела, настоящий Шерлок Холмс, место которого последнюю пару часов занимал обычный потерянный человек, не выдержал этого зрелища. Он просыпался, требовал, именно требовал оторваться от скорбных размышлений и перейти к решительным действиям и в первую очередь к мести. Месть! Это слово вдруг заиграло совершенно новыми красками и обрело самые неожиданные синонимы, такие как справедливость, долг и правильность, и Холмс отчётливо понял, что у него нет более важной задачи на ближайшее будущее. Что может быть важнее отмщения гибели единственного друга? Важнее поимки мерзавца, совершившего это преступление? Кто бы он ни был, хоть премьер-министр, Холмс не остановится ни перед чем, а если правосудие окажется неспособным воздать должное убийце, которого трижды повесить мало, он будет вершить справедливость сам, и едва ли кто-то посмеет сказать, что он будет милосердным.
А сейчас он должен напрячься, подумать, использовать в полную силу все таланты, которыми так щедро одарила его природа. Напрячься, и узнать, почему, а через почему, и кто.
«Корчфилд-младший. Шантажист. Убит своей же жертвой. Старший пострадал просто потому, что был рядом. Или нет? С Ватсоном у них нет точек соприкосновения, но участь друга не отличается от участи его бывших сокурсников. С разницей, что он ни в чём не замешан, – Холмс даже и предполагать не смел, что у такого честного человека могут быть страшные тайны. От Ватсона он всегда мог отталкиваться как от образца морали и истинной добродетели. – Роковой случай? Нет, перепутать его не могли ни с кем. Его выслеживали, и охотились именно на него. Общение Ватсона со знакомыми по университету прекратилось сразу же после получения диплома. Значит, студенческие годы. Несчастье Ватсона только в том, что он был соседом Корчфилда-младшего. Жертва шантажа явно считала, что если доктор и не замешан в какой-то грязной истории, то явно о ней осведомлён. Очень не нравится загул Корчфилдов, единственное пятно в досье братьев, по словам Ватсона».
Холмс резко поднялся. Он чувствовал, что ему необходимо заполнить этот пробел информацией, что в нём скрывается самое важное, но ехать он собирался не в университет, рассадник сплетен и недостоверных слухов, а к Лестрейду: узнать для начала обо всех криминальных происшествиях, особенно нераскрытых, за три дня декабря 1876 года.
– Ватсон, вы составите мне… – начал Холмс, но запнулся. Сжался, передёрнулся, схватил пальто и молча вышел из комнаты.


***
Лорд Фаррел давно не мечтал о тихой и лишённой тревог ночи. День его был насыщенным, полным самых разных и довольно неприятных дел, впечатление от вечера оказалось смазано поданной на ужин рыбой, которую он никогда не любил, и только ночь обещала быть приветливой, готовой подарить долгожданный отдых уставшему от возникавших в последнее время сюрпризов лорду. Теперь, когда ничто не нарушало его спокойствие, когда никто не грозился разрушить его с таким трудом созданную безупречную репутацию благородного джентльмена, можно было вздохнуть с облегчением. Мечтая увидеть себя во сне премьер-министром, лорд Фаррел задул свечу – милая детская привычка держать её на прикроватном столике! – и лег в постель, устраиваясь поудобнее.
Вокруг было удивительное безмолвие. Повисшая в спальне тишина прерывалась только мерным ходом часов в кабинете, в комнате по соседству, а снизу не доносилось никакого привычного шума: не затевали меж собой новый жаркий спор сыновья, не смеялись над их меткими остротами дочери, не заливался противным тявканьем лохматый пёс его любимой Нелли. Не успел лорд Фаррел задуматься о причине этого странного, подозрительного затишья, как почувствовал, что сильная рука крепко зажала ему рот. Он хотел было начать борьбу, освободиться от стальной хватки неизвестного противника, но щелчок взводимого курка и ощущение дула револьвера вблизи виска быстро заставили его передумать.
– Сейчас я уберу руку, а вы не издадите ни звука, – раздался чуть хрипловатый голос у самого уха лорда, от чего тот непроизвольно дёрнулся. – Во-первых, вас никто не услышит, а во-вторых… Вы же не захотите продлить агонию?
Неизвестный говорил, ничуть не приглушая голос и совершенно не таясь. Фаррел, не имея возможности ответить, только кивнул, и незваный гость отпустил его.                                                                                       Лорд, про себя подумав, что позвать на помощь и избавиться от сумасшедшего он всегда успеет, а пока этого делать не стоит из-за так и не отведённого оружия, решил попробовать заговорить зубы неизвестному.                                                                                                                                                                            – Почему вы думаете, что меня никто не услышит?

– Потому что все спят. Как удачно, что на ужин подали рыбу, которую ели все, кроме вас. Добавить снотворного и избавиться от свидетелей нашей беседы не составило никакого труда.
– Кто вы? – спросил лорд, не сумев на этот раз замаскировать нотки испуга в голосе, а потом пробормотал: «Так он и назвал своё настоящее имя».
Однако гость, обладавший, очевидно, превосходным слухом, расслышал тихие слова.
– Я не скрываюсь. Не мне бояться этой ночью. Вы можете даже зажечь свечу, – любезно и вместе с тем необыкновенно дерзко предложил гость и немного отодвинулся от Фаррела. – Невежливо вести разговор, не будучи представленными. Вас, Фаррел, – он намеренно опустил уважительное «лорд», отчего тот сжал зубы, но промолчал, – я знаю, а вы меня – нет, хотя моё имя вам наверняка известно. Я Шерлок Холмс.
– Я много слышал о вас, – заговорил Фаррел, надеясь сменить тему на обсуждение личности великого детектива. В то, что в его спальне находится сам Холмс, он совсем не верил.
– О чём я говорю, конечно же, вы знаете меня, - Холмс не обратил внимания на слова собеседника. Он подался вперёд так, чтобы было явно видно его лицо, и сухо продолжил. – А о докторе Ватсоне вы тоже слышали? – И Фаррелу совсем не понравилось, как сверкнули серые глаза сыщика.
– До-докторе Ватсоне?
– Моём коллеге и друге докторе Ватсоне. Том самом, которого вы подстерегли минувшей ночью и убили, – было видно, что Холмс едва сдерживает себя.
– Послушайте, сэр, я не…
– Молчите! – гневно выкрикнул Холмс. – Я знаю, что это были вы, об этом говорят слишком много улик. Только вы, вхожий в дом Корчфилдов человек, могли знать, что их кухарка глуховата, слуга болеет, а горничная никогда не упустит возможность сцепиться с продавцом. Вы выбрали идеальный момент и совершили двойное убийство, но оставили следы, которые вас и выдали. Характерные раны, которые мог нанести только левша. Следы парфюма, запах которого я здесь отчётливо чувствую. Крашеные волосы, новая обувь со стоптанной подошвой, трость со спрятанным в ней клинком. Да, у меня было время провести обыск, – добавил Холмс, глядя на смешавшегося убийцу. – Некоторые из этих приметных следов я нашёл возле Ватсона, и вы не посмеете утверждать, что вы здесь ни при чём!
– Он пытался меня шантажировать, – огрызнулся лорд. Умный, он должен был понимать, что его противник обо всём осведомлён и разыгрывать недоумение бессмысленно. – Кто бы мог подумать, что доктор, которого мы, студенты, считали большим добряком, опустится до гнусного вымогательства!
– Никто, потому что Ватсон не делал этого, – устало проговорил Холмс. – Вас шантажировал Корчфилд-младший, бывший с вами в тот вечер, седьмого декабря 1876 года, когда вы изнасиловали и жестоко убили девушку.
– Тони не рискнул бы. Он пострадал бы от раскрытия тайны не меньше меня, жаль только, что я слишком поздно понял свою ошибку. А вот Ватсон, которому Корчфилд вполне мог проболтаться с пьяных глаз, очевидно, запомнил всё сказанное и воспользовался информацией. Смотрите, – Фаррел подошел к шкафу и достал спрятанное между книг письмо, – он имел наглость написать мне сразу после первого убийства. «Я жду ещё три дня, и если не получу своих денег, то сведения о вашем студенческом прошлом появятся во всех газетах».
– Выскакивающая «t» и большая петля у «f» - отличительные особенности почерка сэра Корчфилда. Письмо было отправлено почтой пять дней назад, за день до того, как вы положили деньги на его счёт, но задержалось и пришло только вчера утром. И только поэтому вы решили, что вас шантажировал Ватсон?
– Да, и я сделал всё, чтобы сохранить своё доброе имя.
– Вам нечего было сохранять, – процедил Холмс.
– Послушайте, сэр, – вскипел лорд Фаррел, – я член Парламента, и вы не можете…
– Мне противно с вами говорить. Неужели вы думали, что вам всё сойдёт с рук? Неужели думали, что за Ватсона некому будет отомстить? Я бы не дрогнул, будь виновен хоть русский император, так думаете, я остановлюсь перед каким-то членом Парламента?
И Холмс с наслаждением выстрелил.


**

На похоронах Ватсона было мало людей. Сам Шерлок Холмс, Майкрофт, пришедший поддержать брата, Лестрейд, двое сослуживцев доктора и Стамфорд. Миссис Хадсон прийти не смогла. Информация о смерти биографа знаменитого сыщика благодаря титаническим усилиям Лестрейда не просочилась в прессу, за что Холмс был очень признателен инспектору, так что на кладбище не было ни одного поклонника.
Они стояли, шестеро, возле гроба, одинокие и бессильные, и никто не произносил напыщенных речей о том, каким прекрасным человеком был покойный и как пусто без него будет в мире. Никто не произносил вообще ни слова: кому-то было тяжело говорить, кто-то не решался нарушить печальную и такую правильную тишину.
Холмс не видел, как закончил читать священник, как подходили и прощались с Ватсоном его немногочисленные знакомые, ничего, кроме своего друга. Ватсон лежал со спокойным и умиротворённым выражением на лице. Казалось, что он просто спит, казалось, что произойдёт чудо, что его ресницы вот-вот дрогнут и он проснётся, но чудо не происходило, и Ватсон не просыпался.
Если бы письмо не задержалось в пути….
Если бы Ватсон сумел поймать кэб…
Если бы Фаррел сдох ещё в утробе матери…
Сотни этих «если бы», и Ватсон был бы жив, и они бы находились сейчас где угодно, но не на этом мрачном кладбище, и Холмс бы не ощущал внутри убийственной пустоты, давящей, разъедающей.
– Лорд Фаррел застрелен в собственной постели, - раздался рядом тихий голос Майкрофта. – Справедливость восторжествовала.
Он ничего не ответил, но ухватился за слова брата. Справедливость! Да существует ли она вообще?! Позволила бы Справедливость совершиться этой страшной задержке? Допустила бы Справедливость смерть самого преданного и хорошего в мире человека от рук отъявленного мерзавца?
Нет, всё же есть она на свете. Именно Справедливость оставила Холмса, потерянного и беспомощного, изнемогать, и он слишком хорошо понимал за что.
За Рейхенбах, проклятый Рейхенбах. Тогда он видел безграничное отчаянье Ватсона, его горе, его слёзы, и ничего не сделал, чтобы облегчить участь друга. «Так будет лучше для него самого, – думал Холмс. – Все лучше, чем рисковать нарваться на пулю от хладнокровного стрелка». Он считал, что поступает правильно, более того, благородно, уберегая друга от опасности, но теперь, в полной мере познав всю глубину и силу человеческих чувств, он сильно сомневался в честности своего поступка. Неужели он заставил Ватсона так же и даже сильнее страдать от одиночества и невыносимого чувства вины? Может, Ватсон, как и сам Холмс сейчас, предпочёл бы рискнуть получить пулю, но лишь бы не испытывать то, что испытывал, лишь бы его друг, в которого он безгранично верил, был жив.
За Кэлвертона Смита, за ту историю с мнимым смертельным отравлением, где он перестарался везде, где только можно было перестараться, где он затеял чудовищную игру с чувствами друга просто ради поимки преступника! И где при этом ни разу не подумал, через что заставляет пройти Ватсона, вынужденного наблюдать его «последние часы» жизни, наблюдать, как Смит издевается над умирающим Холмсом, и, будучи связанным обещанием, ничего не делать! А после услышать: «Я совершенно забыл про вас. Тысяча извинений, мой дорогой Ватсон!». Да принеси Холмс в самом деле тысячу извинений, он и тогда не станет менее виноватым, если его стараниями Ватсон прошёл все круги ада!
Судьба сторицей воздала ему за причинённые другу страдания, сыграв с ним такую же жестокую шутку, с той лишь разницей, что сейчас ничего изменить было нельзя, что Ватсон действительно покинул его.
Холмс знал, что позже, когда все разойдутся, когда уйдёт даже Майкрофт, долго стоявший рядом и державший его за руку, он прошепчет тихое «Простите» и позволит нескольким слезинкам выкатиться из глаз – знак наивысшей скорби, который он только мог выказать – и надолго застынет. Мраморное изваяние человека над мраморной могильной плитой, на которой высечено равнодушное «John H. Watson 1855-1894». Знал, что никогда не найдёт в себе сил прийти сюда снова, знал, что никогда больше не навестит эту скромную могилу.
А сейчас Холмс подойдёт к гробу, склонится над телом Ватсона и коснётся губами его холодного лба, подарив свой первый и последний поцелуй ушедшему другу, человеку, которого он всегда будет считать самым благородным и самым добрым из всех известных ему людей.